Это реальная история, произошедшая с 38-ми летним профессором искусства, атеистом Ховардом Стормом. Он, его жена и несколько из его студентов отправились в двухнедельный тур по культурным местам Европы. Они находились в Париже и утром следующего дня должны были ехать в Амстердам, чтобы оттуда лететь домой в Америку. Однако вскоре произошли невероятные события, которые внесли изменения не только в план поездки, но и во всю жизнь Сторма в систему его ценностей, карьеру, семью.
 1. НАЧАЛО: ПАРИЖ  Я кричал моей жене, Беверли, чтобы она вызвала врача, но она пребывала в шоке и стояла онемевшая. Я стал ругаться на нее, когда видел, что она ничего не делает. Она взяла себя в руки и позвонила администратору гостиницы, и тот сказал, что срочно вызовет врача. Я посмотрел на окна и дверь на балкон. Благодаря прозрачной чистой белой шторе свет заполнял маленький гостиничный номер, небо было ярко лазурным. Казалось что красота этого дня пыталась меня поддержать. Со мной случилось нечто ужасное, но я успокаивал себя тем, что врач был уже в пути. Ведь это Париж, город света и любви, я буду в порядке. Боль тем временем становилась сильнее. Я пытался быть стойким и терпеть, пытаясь бороться со сверлящим чувством ужаса. Через десять минут прибыл врач. Это был худощавый мужчина в возрасте тридцати с лишним лет. Я мог только слабо сопротивляться, когда он взгромоздил меня на кровать. Он спросил меня, что случилось, расстегивая на животе пуговицы моей рубашки и проверяя мой живот. Его зондирующие пальцы на моем животе только усугубляли боль. Мне было настолько больно, что я пытался с ним бороться. Он сказал, что у меня перфорация или разрыв двенадцатиперстной кишки. Я должен быть доставлен в больницу немедленно."Меня будут оперировать?" Спросил я. "Да, незамедлительно", -сказал он. Он позвонил в скорую помощь, затем вколол мне небольшое количество морфина. Постепенно агония начала утихать. Он пояснил, что доза морфина была маленькой, но вполне достаточной, чтобы меня довезли до больницы, а там мне сразу сделают операцию, при которой мне, возможно, придется вколоть другую анастезию, которая не должна смешиваться с морфином. Боль утихла, и я смог думать более четко. Оказаться в больнице было бы очень не вовремя. Завтра я, моя жена и студенты должны ехать в Амстердам на обратный рейс в Америку. Ничего, все будет хорошо, успокаивал себя я. Я был уверен что все как-то разрешится. Я довольно хорошо справлялся с непредвиденными ситуациями. Два молодых человека зашли в номер, это были санитары скорой помощи, они оказалась весьма приятными и вежливыми. Они подняли меня с постели и поддерживая меня с обоих сторон, понесли вес моего тела на своих плечах. Мы прошли по коридору и зашли в крошечный лифт гостиницы. Лифт был настолько маленький что нам втроем едва хватило в нем места. Лифт остановился на втором этаже, дальше вниз он не шел. Оттуда нужно было спускаться по длинной винтовой лестнице. Один из медиков уже смог найти инвалидную коляску в столовой отеля и меня, сидевшего на коляске, начали сносить вниз по лестнице. Им приходилось очень стараться, чтобы держать коляску в равновесии. Когда мы спускались, меня сильно раскачивало из стороны в сторону. Я все время повторял: "Пожалуйста, не уроните меня". Когда мы были уже на тротуаре, они переложили меня на тележку, а затем втолкнули меня в маленькую машину скорой помощи. Я испугался, что мы уедем без моей жены, но к моему облегчению увидел, что Беверли уже садилась на переднее сиденье рядом с водителем. Машина скорой помощи быстро неслись по улицам Парижа, расчищая путь через насыщенное движение характерными звуками сирены. Почему-то это напомнило мне сцены из кинофильмов о Второй мировой войне. Звуки сирены, скорбный плач, перегруженные улицы Парижа.После удивительной поездки, на высокой скорости, на маленькой машине скорой помощи, опасно входившей в повороты, мы прибыли в отделение неотложной помощи в крупную государственную больницу Парижа. Меня сразу же встретили два врача, это были молодые женщины, которые начали тщательное обследование. Одна из врачей была очень похожа на молодую Жанну Моро. Другая худенькая и бледная с печальными глазами. Они проводили настолько тщательное обследование, что мне иногда мне становилось довольно неловко. После просмотра рентгеновских снимков они сказали, что у меня было большое отверстие в моей двенадцатиперстной кишке. Причина была не известна, возможно язва, а может быть какой то посторонний объект, например как кусочек стекла. Мне незамедлительно должна быть сделана операция, иначе я умру в течении нескольких часов. Я спросил, можно ли сделать это в Америке, мне сказали, что это исключено, я не переживу такого длительного путешествия.  Они заверили меня, чтобы я не боялся, что это лучший и самый большой госпиталь в Париже. Они говорили довольно убедительно, как о серьезности моего положения, так и о необходимости операции. Им нужно было зачем-то просунуть трубку в мой живот, однако они забыли мне этом сказать. Подошел здоровый мужчина запрокинул мне голову и начал засовывать в нос какую то прозрачную трубку, какие используют в аквариумах. Она уперлась мне в заднюю стенку горла, что вызвало рвотную реакцию. Чем больше он толкал, тем больше я затыкал нос, тем труднее шла трубка. Через слезы в моих глазах я видел врача, худенькую, с печальными, полными сострадания глазами, она показывала жестами, что бы я глотал. Мне было тяжело глотать, но я старался, как только мог, и наконец трубка проскользнула в горло. Несмотря на то, что морфин избавлял меня от сильной агонии, я все еще мог чувствовать боль но это было довольно терпимо. Я даже пытался смеяться и делал неуместные попытки шутить. На самом деле мне было страшно, но я говорил моей дорогой Беверли, что все будет хорошо. Врачи говорили о том, что мне надо будет находиться в больнице три или четыре недели, затем пару месяцев на восстановление дома. После проведения экспертизы в отделении скорой помощи, меня на тележке повезли пару кварталов в здание больницы, где должна была быть выполнена операция. Каждый раз, когда колеса попадало в выбоину в тротуаре, это отзывалось выстрелом боли в моем животе, но я утешался красотой окрестностей. Стоял полдень, светило солнце. Это был первый день Июня в прекрасном городе Париже, ничего плохого произойти не могло. Мы поднялись на лифте в двухместную палату на верхнем этаже, где я должен был дожидаться операции. Моим соседом по палате был красивый пожилой джентльмен по имени Монсье Флорин. Он говорил по-английски.На вид ему было около шестидесяти, и его посещала жена. Ее отец был американцем, который приехал во Францию солдатом во время первой мировой войны и остался во Франции. У нее был был превосходный английский. Она сразу же попытался успокоить меня и мою испуганную жену. Мадам и месье Флорин были чрезвычайно красивыми людьми, и добры к нам, испуганным иностранцам. Было около полудня, и после шквала событий все, казалось, остановилось. На кровати, куда меня положили, не было подушки, и Беверли скатала простыни, чтобы поддержать мою голову. Это было начало ожидания операции, боль стала постепенно усиливаться, режущими, пульсирующая ударами она распространялась по моему торсу. Они были такими резкими, что у меня захватывало дыхание. Врачи сказали мне лежать неподвижно, насколько это возможно, чтобы не вызывать утечку соляной кислоты и других желудочных соков, которые переваривали мои внутренности.В то время я не знал, что по выходным дням французские больницы недоукомплектованы врачами. Большинство из них не работало и отдыхало за городом, либо на побережье Франции. Только впоследствии я узнал, что в тот день на дежурстве был только один хирург во всем больничном комплексе! Только он мог оперировать и только он мог назначать какие либо медикаменты, включая обезболивающее. Но в тот день я не видел хирурга вообще. Медсестры во Франции не имеют полномочий давать больным какие-либо лекарства, они были бессильны что-либо сделать в моем случае. Время, казалось, тянулось бесконечно. В отделение неотложной помощи мне вставили в нос большие резиновые трубки до самого живота для всасывания пищеварительной кислоты. Мне было очень трудно говорить, во рту у меня пересохло и чувствовался сильный привкус резины. При этом мне запретили что-либо пить, что-бы жидкость не способствовала распространению кислоты по моему телу.  Однако и без этого боль в животе усиливалась, и мучение медленно распространялось в грудь и вниз к тазу. Лежание свернувшись калачиком казалось единственное, что препятствовало огню проникать в конечности. От этой боли слезы бежали по моим щекам. Единственный звук, который я мог издать, - это редкий низкий животный стон. Всякий раз, когда я попытался говорить, это напрягало мышцы живота и увеличивало боль. Лучше всего было лежать абсолютно неподвижно и пытаться дышать очень тихо и медленно, насколько это возможно. Минуты тянулись часами. Врач не приходил. Всякий раз, когда медсестра входила в комнату, я умолял ее вколоть мне морфин. Они не могли ничего сделать. Видя, что они игнорируют мои мольбы, я попросил Месье Флорина попросить за меня. Я говорил медсестрам, что я умираю, и Монсье Флорин говорил им то же самое. В середине дня медсестра сказала, что она попробует узнать, освободился ли доктор. Мне сделали инъекцию какого-то лекарства для желудка, но оно не имело никакого действия. Каждый раз, когда Беверли или я просил медсестру об операции, они говорили, что операция будет сделана в течение часа. В начале второй половины дня, действие морфина, который мне вкололи в отеле, полностью закончилось. Обжигающая боль росла все больше, мне казалось, что мой желудок наполнен горящими углями. Горячие вспышки боли выстреливали в мои руки и ноги. Я постоянно повторял по-французски, что я умирал и умолял о морфине снова и снова, каждый раз, когда медсестра изредка появлялась. Мне казалось, что из-за боли, которую я испытывал, я должен быть потерять сознание. Ничего в моей жизни не предвещало такой интенсивной агонии. Почему я продолжал чувствовать все это, почему не терял сознание? Что я сделал, чтобы заслужить все это? Из-за наших постоянных вопросов и мольб медсестра становилась все более нетерпелива. Они сказали, что если Беверли не прекратит свои требования, то они будут вынуждены выпроводить ее. Моя бедная прекрасная жена не могла ничего для меня сделать и попросить кого-то тоже не могла. Она осознавала, что теряет меня буквально на глазах, и не было ничего, что бы она могла сделать, несмотря на все ее старания.Оглядываясь назад, я, конечно, понимаю, что этот страшный недостаток внимания со стороны медперсонала произошел не из злого умысла, а по вине бюрократической препона – несовершенности, нерасторопности и безразличия. Я также понимаю, что, поскольку я все-таки старался терпеть и не демонстрировал, насколько сильную агонию я испытывал, сотрудники игнорировали меня, как не серьезно больного. Возможно, я сам создавал эту ситуацию. Вся моя жизнь была одним самодостаточным стоицизмом. Ничего другого я не представлял, поскольку это было частью меня. Я думал, что мне не нужна ничья помощь, я мог преодолеть все. Я мог бы пройти и через это, думал я.В сильнейшей боли секунды казались минутами и минуты казались часами. Минута за минутой, секунда за секундой, прошел час. В восемь часов вечера боль стала совершенно невыносимой. А я был все в той же постели, в той же позе, в той же комнате с двенадцати часов дня еще даже не видя врача. Боль не просто приходила и уходила волнами, как раньше, а была постоянной, все хуже и хуже. Соляная кислота, вытекающая из моего желудка, распространилась на всю брюшную полость и в буквальном смысле ела меня изнутри. Жгучее мучение набирало силу, а я становился все слабее. Дышать было уже почти невозможно. Я пытался сосредоточить всю энергию на попытках дышать и оставаться в живых. Я знал, что как только у меня закончатся силы дышать, я сразу перестану жить.  Я был так ослаблен от этого испытания, что у меня практически не осталось сил. Я постоянно думал, что это все не должно было закончится вот так. Я угасал в одной из парижских больниц, и казалось, они были к этому равнодушны. Как это может быть? Почему они не позаботятся обо мне? Что произойдет с моей женой, моими двумя детьми, моими картинами, домом, садом со всем, о чем я так заботился и дорожил? Мне было тридцать восемь лет, и только начинал становиться известным как художником. Неужели все мои дела и страдания пришли вот к этому? Я стал настолько изнеможденным, что с трудом мог поднять голову и говорить. Беверли выглядела изнеможденной и эмоционально полностью исчерпанной. Мне не хотелось говорить ей, что я знал, что конец был рядом. Я сказал ей, что я не мог больше держаться, и у меня заканчиваются силы дышать. За окном пустой больничной палаты стало уже очень темно. Позже американские врачи говорили мне, что с момента разрыва средняя продолжительность жизни пациента где-то около пяти часов, так же как и в случае разрыва аппендицита. Около девяти часов вечера одна из медсестер вошла в палату и сказала, что врач уже уехал домой, и я смогу быть прооперирован теперь только утром. Это был конец, я твердо знал, что не доживу до утра. Десять часов уже прошло с момента разрыва в моем желудке. Я боролся за жизнь долго и тяжело, но у меня больше не осталось никаких сил. Было больше невозможно находить в себе силы дышать. Я знал, что сейчас умру. Я знал, что смерть является единственным убежищем из этой боли. Смерть вдруг стала для меня самой простой вещью в мире, все что мне надо было сделать, это перестать бороться за каждый вдох и выдох. Я повернулся к Беверли, которая плакала уже несколько часов, я никогда не видел ее столь удрученной. Борясь с накатывающимися слезами, я сказал ей, что я ее очень сильно люблю. Я сказал ей, что все кончено. Мы попрощались, мне не хватило смелости и сил сказать ей больше. Она встала со стула рядом с кроватью и обняла меня. Она поцеловала меня и сказала мне, что она любила меня, и она будет всегда любить меня, после этого она сказала,- "прощай". Она снова села на стул и стала рыдать навзрыд, из самой глубины ее сердца. Сказав себе: "Пусть все это закончится", я закрыл глаза. Последнее, что я видел, были трясущиеся плечи и руки Беверли, закрывающие глаза, и я ушел в забвение. Я знал, что то, что будет дальше, будет концом любого рода сознания или существования. Я знал, что это конец. У меня даже не было и мысли о какого-либо рода бытия после смерти, потому что я не верил в такого рода вещи. Я знал наверняка, что не существовало таких вещей, как жизнь после смерти. Только ограниченные и неуверенные в себе люди могли верить в такого рода вещи. Я не верил ни в Бога, ни в небо, ни в ад, ни в какие либо другие сказки. Я начал терять сознание и поплыл в темноту, начал растворяться в небытье.
Продолжение следует
|
1
