Вдруг я почувствовал, что я стою на своих ногах. Я открыл глаза, чтобы посмотреть, почему я стоял. Я был между двух больничных коек в моей больничной палате. Это было удивительно, непостижимо и невозможно. Почему я жив? Это невероятно, почему все продолжает для меня существовать? Я собирался в забвение, я хотел уйти, вырваться из всеохватывающей боли.
Может, это какой-то сон? Я начал думать про себя: "Это сон, это сон". Но я знал, что это не так. Я чувствовал себя более чувствующим, более осознавающим и более живым, чем когда-либо за всю мою жизнь. Все мои чувства и восприятие были обострены. Все вокруг и во мне было живым. Плитки линолеума на полу были гладкие и холодные, мои босые, влажные ноги прилипали к их поверхности. Яркий свет в комнате освещал все с кристальной прозрачностью. Сочетание запахов мочи, пота, отбеливателя для белья, краски и эмали вдруг резко ударили мне в нос. Я слышал звуки моего дыхания и бежащей по моим венам крови гудели в моих ушах. Поверхность моей кожи ощущала соприкосновение с потоками воздуха. Во рту было сухо. Как странно чувствовать все чувства так резко и четко, как будто я только что родился. Мысли потоком неслись у меня в разуме. Это не сон, я более живой, чем когда-либо. Это слишком реально. Я попробовал сжать мои кулаки и был поражен, как много я чувствовал в своих руках, всего лишь сжимая кулак. Я мог чувствовать кости в моих руках, напряжение мышц и соприкосновение кожи. Я коснулся руками моего тела в нескольких местах, все было целым и живым. Моя голова, плечи, руки, живот, бедра - все было целым и на месте. Я щепнул себя и почувствовал боль. Я знал о проблеме в своем желудке, но это не было столь серьезным, как раньше. Это скорее была память о боли, чем сама боль. Я осознавал ситуацию и знал необходимость проведения операции как можно скорее. Во всех отношениях я был более живой, чем когда-либо в моей жизни. Я посмотрел на моего соседа по палате, Монсье Флорин, его глаза были наполовину закрыты. Я повернулся и посмотрел на Беверли, сидящую на стуле рядом с моей кроватью. Она сидела неподвижно, глядя вниз. Она выглядела физически и эмоционально истощенной. Я позвал ее, она не откликнулась и продолжала сидеть совершенно неподвижно. Я продолжал звать ее, но вдруг мое внимание было привлечено предметом, лежащим на моей кровати под простыней, имевшее форму человеческого тела. Когда я наклонился посмотреть на лицо лежащего на кровати, меня охватил ужас, лицо было похоже на мое собственное. Нет, это не могло быть моим телом, потому что я стоял возле него и смотрел на него. Я посмотрел на руки, торс, ноги и ступни, накрытые простыней. Лицо было сильно похоже на мое, но он выглядел для меня так отчужденно и бессмысленно, как шелуха, пустым и безжизненным. Я стоял рядом с кроватью и продолжал рассматривать. Все, чем я когда-либо был, мое сознание, мое тело, стояло рядом с кроватью. Нет, в постели лежал не я, это была какая-то вещь, которая не имела для меня значения, все равно, что кусок мяса на полке в магазине.
 Невозможность всей этой ситуации полностью меня запутала. Это какое-то безумие, я сошел с ума. Каким-то образом я раздвоился на две части. У меня должно быть шизофрения, это какой-то бред. Мои чувства никогда не были настолько остры. Я отчаянно хотел поговорить с Беверли, я начал кричать, чтобы она что-то сказала, но она оставалась застывшей, сидя на стуле по другую сторону постели от меня. Я кричал ей, но она меня просто игнорировала. Независимо от того, насколько я громко кричал или ругался, не было никакой реакции. Она даже глазом не моргнула. Она апатично смотрела на стул, на котором сидела. Может, она не могла слышать крики? Я обернулся к Месье Флорин, который лежал в постели позади меня. Я наклонился над ним и стал кричать практически ему в лицо: "Почему вы игнорируете меня?" Он посмотрел прямо через меня, как будто меня вообще не было! Не может быть! Я же видел капли слюны, которые вылетали у меня изо рта и ударялись о его лицо, когда я кричал на него. Тем не менее он смотрел прямо через меня, как если бы я был невидимым. Все не так, как должно быть. Я стал еще больше расстроен, гнев, страх и растерянность переполняли меня.
Палата была ярко освещена. Все было живым и ясным. Все детали были очень резкими и отчетливыми. Каждый нюанс в линолеуме пола, каждая выпуклость в краске на стальной кровати, казалось, были увеличены. Я никогда не рассматривал мир в такой ясности и точности. Все было в таком исключительном фокусе, что было просто подавляющим. Мое чувство вкуса и осязания и температуры взрывались. Вкус во рту был отвратительный потому, что он был настолько сильным. "Что со мной происходит? Все это абсолютно реально! Но как это может быть?" Может быть, подумал я, они сделали восковую фигуру меня в то время, когда я был без сознания? Вероятно, пока я был без сознания, они сняли быстросохнущий гипсовый слепок с моего лица, наложили на манекен и поместили в мою постель. Но зачем? Может, это какой-то тест, что бы посмотреть на то, как я отреагирую? Нет, это не имеет никакого смысла. Как еще это могло произойти?
Вдалеке, вне палаты я слышал зовущий меня голос "Ховард, Ховард" меня звали. Это были приятные голоса, мужчин и женщин, молодых и старых, они говорили на очень хорошем английском. Никто из персонала больницы не общался по-английски так свободно, для них даже было сложно произнести имя "Ховард". Я безнадежно запутался, Беверли и Месье Флорин, по всей видимости, не слышали их, как и меня. Я спросил, кто они и что они хотят. "Выходи сюда", говорили они: "Давай, поторопись. Мы ждем тебя уже очень долго". "Я не могу", сказал я: "Я болен. Со мной что-то случилось. Мне нужна операция. Я очень болен!" "Мы можем тебе помочь" - сказали они: "Если ты быстро выйдешь сюда и пойдешь с нами. Ты не хочешь выздоровления? Тебе что не нужна помощь? Я был в неизвестной больнице, в чужой стране, сильно больной, в очень и очень странной ситуации, и я боялся этих людей, зовущих меня. К тому же, их раздражали мои вопросы, которые я задавал, чтобы попытаться выяснить, кто они. Почему они хотят, чтобы я сам шел на операцию? Почему не могут отвести меня на кушетке? Что за странные вещи здесь происходят.
 Когда я подошел ближе к двери, коридор выглядел странно, у меня было ощущение, что если я покину комнату, то возможно, вернуться обратно будет нельзя. Но здесь я не мог общаться ни со своей женой, ни с соседом по палате. Голоса продолжали говорить, что "Мы не можем помочь вам, если ты не выйдешь сюда". После еще нескольких моих не отвеченных вопросов я предположил, что они здесь, чтобы забрать меня на операцию. А кем бы еще они могли быть? Я решил последовать за ними вместо того что бы оставаться в комнате, где меня не замечают. В конце концов, мне нужна операция. Полный тревоги, я сделал шаг из палаты и оказался в коридоре, довольно светлом, но весьма туманным, как телевизор с очень плохим приемом сигнала. Все было размыто, я не различал деталей. Как будто самолет, пролетающий через густые облака. Люди были на расстоянии от меня, и я не мог четко их видеть. Но я могу сказать, что они были мужского и женского пола, высокие и низкие, старые и помоложе. Их одежда была серая и тускло-бледная. Я пытался подойти поближе и разглядеть их, но они быстро отходили от меня и скрывались в тумане. Таким образом мне приходилось идти дальше и дальше в густой туман. Самое близкое, на сколько я мог к ним подойти, было около трех метров. У меня было очень много вопросов. Кто они? Что они хотят? Куда они меня ведут? Что было с моей женой, почему она меня не слышала или не хотела со мной говорить? Как все это вообще может происходить? Они ни на что не отвечали. Единственным ответом было требование, чтобы я спешил и следовал им. Они постоянно говорили мне, что мои проблемы были мелкими и незначительными. Я был эмоционально потрясен, я следовал за ними, перебирая босыми ногами. В памяти все еще была свежа боль в моем животе. Я чувствовал себя более чем живым, у меня сильно выделялся пот, я был полностью запутан и находился в замешательстве, но я абсолютно не был уставшим. Я знал, что у меня была рана в моей брюшной области, которая должна была быть срочно прооперирована должным образом, и эти люди представлялись мне моей единственной надеждой.
Каждый раз, когда я колебался и останавливался, они требовали, чтобы я шел дальше и не отставал от них. Они продолжали мне обещать, что если я буду идти за ними, то моим неприятности скоро закончатся. Мы шли и шли и шли. На все мои многочисленные вопросы я получал отказ. Они все время говорили о том, что надо спешить, чтобы добраться туда, куда мы шли. Во время пути я попыталась подсчитать, сколько их было, или выяснить хоть что-нибудь о них и их личностях, но я не мог. По мере того как мы продвигались, туман становился все гуще, и также становилось все темнее и темнее. Они двигались вокруг меня, их количество, как мне казалось, постепенно увеличивается. Я был полностью запутан, я не имел ни малейшего понятия, где мы и куда идем.
Я знал, что мы прошли уже много километров, но иногда, посмотрев назад, у меня была странная возможность видеть больничную палату через дверной проем. Дверной проем становился все меньше и меньше, но я все еще видел тело, неподвижно лежащее на моей койке. Беверли сидела рядом, точно также, как она сидела в тот момент, когда все эти необъяснимые события только начали происходить. Это было в нескольких километрах от меня, но даже на таком расстоянии я все еще мог видеть.
Все время, пока мы шли, я пытался получить какие-либо подсказки, которые бы помогли понять, куда мы шли по тому, на что мы ступали. Там не было каких-либо стен. На полу или земле не было никаких особенностей. Не было ни наклона, ни какого-либо изменения в текстуре. Он чувствовался так как гладкий, немного сырой, прохладный пол.
Как коридор больницы может быть таким долгим? Каким образом можно было бы идти по одной и той же плоскости вечно? Когда же мы начнем подъем или спуск? Хотя временами у меня было странное ощущение, что мы возможно, немного спускаемся. Я также не мог разобраться, сколько времени прошло. Там было  глубокое чувство отсутствия времени. Это было странно, потому что, как учитель, я всегда мог знать, сколько времени я проговорил. Я знаю, что, мы шли уже очень долгое время. Я продолжал спрашивать, когда мы наконец туда доберемся. "Я болен", - говорил я, - "я не могу идти так долго". Они становились все более злыми и саркастичными. "Если бы ты не стонал, мы бы уже там были". Они говорили. "давай, шевелись, быстрее!" Чем более я задавал вопросов и более подозрительным я становился, тем более враждебными и авторитарными они становились. Они, шепчась, говорили о моей задней части, которая не была полностью закрыта моей больничной одеждой, и о том, каким жалким я был. Я знал, что они говорят обо мне, но когда я попытались выяснить, что именно они говорят, тогда они говорили друг другу, "Тссс, он тебя слышит, он тебя слышит". Они по всей видимости не могли читать мои мысли и не знали, о чем я думал, и я тоже не знал, о чем думали они. Но, что становилось все более очевидным, это было то, что они попросту меня обманывают. Чем дольше я оставался с ними, тем труднее казалась попытка побега.
В больничной палате, вечность обратно, я надеялся умереть и прекратить жизненные мучения. Теперь я был вынужден следовать толпе бесчувственных людей, исчезающим в темноте в неизвестном направлении. Они начали кричать и оскорблять меня, требуя, чтобы я спешил. Чем более жалким я был, тем более удовлетворения они получали из моей бедственной ситуации. Чувство страха росло внутри меня. Это все было слишком реальным. В некотором роде я чувствовал все более остро, чем когда-либо. Все, что происходило, было невозможным, но оно происходило. Я хотел бы, чтобы это все было сном или галлюцинацией, но оно было реальным. Все, что я испытывал в жизни до этого, было сном по сравнению с тем, как я ощущал реальность сейчас, посредством моих чувств. Я был испуган, вымотан, и мне было холодно, и я не знал, где нахожусь. Было ясно, что обещание помочь мне было просто уловкой, чтобы обманным путем заставить меня следовать им.
Я не хотел идти дальше, но на какие-либо колебания с моей стороны сразу сыпались ругательства и оскорбления. Они говорили мне: "Мы уже почти пришли, заткнись и сделай еще несколько шагов". Несколько голосов сделали попытку говорить добрым, примирительным тоном, это позабавило остальных.
У них было воинственное, взвинченное настроение. Я долгое время шел, опустив глаза и смотря себе под ноги, когда же я посмотрел вокруг, то с ужасом обнаружил, что мы находимся в полной темноте. Безвыходность моего положения переполняла меня. Я сказал, что дальше не пойду, чтобы они оставили меня в покое, и что они врали мне все это время. Я мог чувствовать их дыхание на себе, когда они кричали и сыпали оскорбления. Потом они стали толкать меня, я начал сопротивляться. Начался дикий шквал из насмешек, криков, и ударов. Я дрался, как дикий зверь. Я ударял и пинал их, они били и разрывали меня. Все это время было видно, что они делают это с большим удовольствием. Я не мог ничего видеть в темноте, но я чувствовал, что их там были уже десятки или сотни вокруг меня. Мои попытки бороться лишь провоцировали еще больше веселья. Когда я продолжал защищать себя, я знал, что они не торопились покончить со мной. Они играли со мной так же, как кошка играет с мышкой. Каждое новое нападение вызывало гул смеха.
Они начали отрывать куски моей плоти. К моему ужасу, я понял, что меня разорвут и съедят заживо, медленно, постепенно, с тем чтобы их развлечения продолжались так колко, как это возможно. Хотя в этой полной темноте я не мог ничего видеть, и каждый звук, каждое физическое ощущение чувствовалось с ужасной интенсивностью. Эти существа были однажды людьми. Я могу описать их, как возможно самый худший человек, которого можно придумать, лишенный какого-либо сострадания. Некоторые из них, как казалось, могли говорить другим, что делать, но у меня не было чувства какой-либо организации в их действиях.
 Они не были под контролем или руководством кого-либо. Они были просто толпой существ, характеризуемые необузданной жестокостью. В темноте я чувствовал физический контакт с ними, когда они кишили вокруг меня. Их тела были абсолютно такими же, как у людей, за исключением двух вещей, у них были длинные, острые ногти, и их зубы были длиннее, чем обычно. До этого люди меня никогда не кусали. В ходе нашей борьбы они не чувствовали боли. Выглядело так, что помимо отсутствия чувств, они не обладали какими-либо способностями. В начале нашего похода я видел их одетыми. Но тут темноте я не чувствовал на них никакой одежды. Уровень шума был мучительным. Бесчисленное множество людей смеялись, кричали и глумились. В середине этого бедлама был объект их желания, коим был я. Мои мучения заводили их еще больше. Чем больше я боролся, тем больше это приводило в экстаз.
В конце концов, я стал слишком сильно разодран и слишком сломанным, чтобы сопротивляться. Большинство из них перестали мучить меня, потому что это их больше не развлекало, но некоторые все еще грызли меня и высмеивали за то, что я более не был для них забавным. Я был полностью разодран. Я лежал там в темноте, в этом жалком состоянии.
Я не описал всего, что произошло. Есть вещи, которые я не хочу вспоминать. На самом деле, многое из того, что произошло, было просто слишком отвратительным и волнующим, что бы помнить. Многие годы я пытаюсь подавить воспоминания о том, что произошло. Но каждый раз, когда эти события всплывали у меня в памяти, и я вспоминаю эти подробности, мне становится мучительно больно.
Я лежал на земле, мои мучители кишили вокруг меня, в то время как из моей груди вырвался голос. Это звучало, как мой голос, но он не был мыслью моего разума. Не знаю, что это было, но я сам этого не произносил. И вот этот голос, который звучал, как мой и исходил из груди, сказал: "Молись Богу". Помню, я подумал: "Зачем? Что за глупая идея. Это не поможет. Что за оправдание? Я не верю в Бога. Я лежу здесь, в этой тьме окруженной отвратительных существ. Этот совершенно безнадежно, и мне ничего не сможет помочь, верю ли я в Бога или нет. Я не стану молится и точка".
Во второй раз во мне проговорил голос: "Молись Богу". Я узнавал свой голос, но я не произносил этого. Как молиться? Что говорить? Ни разу в моей взрослой жизни я не молился. Я не знал, как молиться. Я не знал, какие слова говорить, даже если бы я хотел молиться. Я не могу молиться!
 Голос снова сказал: 'Молись Богу!" В этот раз он уже звучал более четко. Я не был уверен, что нужно делать. Молитва, для меня как ребенка, было что-то, что делали взрослые. Это было причудой и чем-то, что необходимо было сделать именно так. Я пытался вспомнить какую-то молитву из моего детского опыта в воскресной школе. Молитва для меня было чем-то, что заучивали наизусть. Но это было так давно, что я мог помнить? Пробуя, я пробубнил несколько слов, которые были смесью двадцать третьего псалма, песни «усыпанный звездами флаг», молитвы Отче наш, «Клятвы верности», песни «Бог благослови Америку» и другие церковные фразы, которые пришли на ум. Звучало это приблизительно так: "Если я пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною. Величие пурпурных гор. Глаза мои видели славу возвращения Господа. Избавь нас от лукавого. Мы одна нация перед Богом. Бог, благослови Америку". К моему изумлению, эти жестокие, безжалостные существа, которые разрывали меня на клочья, были возбуждены и бушевали от моей смешанной молитвы. Как будто, если бы я обливал их кипящим маслом. Они кричали на меня, «Бога не существует! Кому ты это говоришь? Никто тебя не слышит! Сейчас мы точно тебя прикончим". Они говорили на самом непристойном языке, хуже чем любое богохульство, сказанное на земле. Но в то же время они отступали. Я слышал их голоса в кромешной тьме, они становились все более отдаленными. Я понял, что говоря вещи о Боге, фактически отгоняло их прочь. Я стал говорить более решительно: «Если я пойду и долиной смертной тени, Бог вам воздаст. Оставьте меня в покое, Господь мой пастырь, и одна нация перед Богом, и ... " Отступая, они стали становились все более неистовыми, они ругались и кричали против Бога. Они кричали, что мои молитвы были бесполезны, и что я был трусом, ничем. Со временем, они отступили назад в далекий мрак, и я уже не мог их слышать. Я знал, что они были далеко, но могли вернуться. Я был один, полностью разбит, но живым в этом ужасно страшном месте. Я не знаю, где я был. Когда я шел с этими людьми, я сначала думал, что мы были в какой-то туманной части больницы.
Со временем я понял, что мы шли в какое-то другое место. Теперь я не имел ни малейшего представления, где я нахожусь. Я даже не знал, нахожусь ли я на Земле. Как это могло быть на Земле? Где хоть малейший признак того, где я и куда мне двигаться? Я был полностью дезориентирован, даже если бы я мог ползти, я бы не знал, куда. Та агония, которую я пережил за день в больнице, было ничто по сравнению с тем, что я чувствовал сейчас. Всеохватывающая физическая боль была вторичной к той эмоциональной боли, которую я испытывал. Их психологическое жестокое обращение со мной было невыносимым.
Я был одинок в той темноте, где время было вечно, ему не было измерения. Я начал думать о том, что я делал. Всю жизнь я думал, что тяжелая работа - это единственное, что имело вес и значение. Вся моя жизнь была построением памятника моему эгоизму. Моя семья, мои скульптуры, мои картины, мой дом, мой сад, та небольшая слава, которую я имел, моя иллюзия власти, - все это было добавлением к моему эгоизму. Все это казалось мне грандиозным, я сам построил все это. Всех этих вещей больше не было, и что же теперь? Все эти вещи, ради которых я жил, были для меня потеряны и абсолютно ничего для меня не значили.
На протяжении моей жизни у меня накапливалось внутри много гнева. Гнев против моего отца. Гнев по поводу несправедливости в мире. Гнев по поводу тех вещей, которые я не мог контролировать. Когда я был в гневе, я выходил из себя. Я опасался моего гнева, когда это случалось, я так бушевал, что в порыве гнева ломал вещи. Я знал, что когда-нибудь возможно это причинит кому-нибудь вред, потому что в моих приступах свирепства у меня мгновенно появлялось желание сделать это. Мне было страшно потерять контроль над моей яростью.
Всю мою взрослую жизнь я был силен и уверен в том, что я могу позаботиться о себе. Сейчас я был червем, выкинутым во тьму внешнюю, не было ни силы, ни власти, ни моей внутренней ярости, которая бы могла защитить меня. Я был полностью беззащитен.
 В потоке моей жизни были примеси тревоги, страха, ужаса, с которыми я постоянно боролся пытаясь подавить. Если бы я стал знаменитым я бы мог победить бессилие и смерть. Но я не стал знаменитым, и когда бы умер то вся моя жизнь была бы бессмысленной. Поэтому я не жил в настоящем. Я всегда стремится к недостижимой вечной славе, как к защите от забвения. Но эта пропасть отчаяния в которой я сейчас находился не давала мне ни славы, ни забвения. Я был всегда замкнут на себе и это было страшно. У меня не было времени на многих из друзей. Я был слишком занят. Собственно, я обнаружил, что большинство людей были просто утомительной неприятностью. Я делал все что я мог что бы избежать общения. Я не принадлежал ни к какому-либо клубу или организации. Несмотря на самовлюбленный внешний вид, я себе не нравился и другие люди мне тоже не нравились. Как иронично было в конечном итоге оказаться в какой то сточной трубе вселенной с людьми, которые питаются болью других! У меня было мало подлинного сострадания к другим. Меня осенило, что я не отличался от этих жалких существ, которые терзали меня. Поскольку они не могли по настоящему любить, они были выброшены во тьму внешнюю где их единственным желанием было выплескивание их внутренних мучений на других. Лишенные любви, надежды и веры, они страстно нуждались в близких отношениях но это только добавляет мучений. Любое упоминание о Боге, которого они отвергли, разъяряло их. Эти деградированные люди возможно были успешными в мире, но они упустили самое главное из всех вещей, а теперь пожинали то, что они сеяли.
Вся моя жизнь казалось бессмысленной. Если вы родились в мире, где один ест другого, то вам, возможно, лучше являться победителем а не быть проигравшим. Все люди, которых я знал, жили для себя.
Вместо того чтобы получать объедки, я хотел заполучить лучшее. Ну и что из того что я был амбициозным? Те, кто не были прагматичным и реалистичными к жизни как казались мне лунатиками. Я будучи художником был способен получить то, что я хотел. Художники приобретали вечную славу. Их работы показывались в мраморных храмах, и поклонялись им на протяжении тысяч лет. Я хотел быть известным на сотни и тысячи лет, что бы люди читали обо мне книги и говорили: "Ховард Сторм, великий Художник." Люди, которые были религиозными обманывали сами себя. Я смотрел на них с презрением. Я думал, они верят в сказки, поскольку не могут справиться с суровой реальностью жизни. Они купились на фантазии и пустые обещания, чтобы оправдать свою бездарность. Если это позволяет им чувствовать себя лучше, пусть они в этом прибывают. Я же был типичным отпрыском своей культуры. Я не имел ни веры, ни надежды, и не на кого не полагался, суровый принцип естественного отбора.
Мои коллеги в университете (те с которые я был связан) думали о жизни так же как и я. Я был в кругу своих. Человек является мерой измерения всего. Мы знали, что было реальным и что не было. Во всяком случае если у студентов и коллег и были другие идеи, то я о них не слышал. Они были саркастичны когда встречали того кто думал иначе. Я полностью руководил своей жизнью, я считал что необходимо быть законопослушным и во что бы то ни стало избегать криминала и последующего тюремного заключения. Я не грабил банки и ни кого не убивал. Я соблюдал закон и общепринятые нормы поведения. Неужели этого было не достаточно для хорошей жизни? Моей религией был жесткий индивидуализм который передался мне от отца, от моего школьного образования и от Американской культуры. Зачем мне нужно было считаться с какой либо высшей силой? Неужели был кто то кто ставил на первое место не свои нужды а чужие?
Мы должны всегда быть на чеку и прикрывать спину. Каждый за себя, выигрывает во всей этой гонке тот, кто умирает с большим количеством богатства. Сострадание это удел слабых, если вы не позаботитесь о себе сами ни кто за вас этого не сделает. Мне лишь хотелось быть самым крупным и сильным хищником лесу. Неужели этого было не достаточно для хорошей жизни?
Я абсолютно не верил в жизнь после смерти. Смерть это как выключение рубильника, это является концом существования человека, за ним ничего, небытие, темнота. Вот теперь я был в темноте, после земной жизни, и это было адом.
Я знал, что это полный конец моего существования в мире, но он был более ужасным чем я мог себе представить. Лучше бы я просто умер в больнице, чем жить в этой мусорной яме. Я чувствовал, как спичка, пламя которой потухло и осталась только зола. Во мне оставалось мало сил сопротивляться превращению в существо скрежащее зубами во тьме. Я был недалек от превращения в одного из моих собственных мучителей навсегда.
 Лежа там, разодранный, внутри и снаружи, я знал, что был потерян. Я никогда больше не увижу мир. Я остался один, чтобы стать существом тьмы. Тогда впервые в своей взрослой жизни я вдруг услышал очень старую песенку из детства. Я слышал свой собственный голос, но он звучал, так как будто я был маленьким мальчиком и пел одну и ту же строчку снова и снова. Ребенок, которым я когда-то был пел, полный невинности, доверия и надежды. "Любит Иисус меня... " Звучали только эти слова и я помнил их. Мы пели их в воскресной школе когда я был ребенком. Где то там в этой все покрывающей темноте вдруг было что то хорошее.
Есть кто то, кто возможно любит меня. У меня не было никого теологического интереса в том, что это означало. Было просто спонтанное воспоминание из моих воскресных школьных дней. Иисус любит меня. Иисус любит меня. Иисус любит меня.
Я отчаянно нуждался в ком то кто бы любил меня, кто-то кто знал что я жив. Луч надежды начал рассветать во мне, уверенность в том, что действительно было нечто большее. Впервые в моей взрослой жизни я захотел чтобы это было правдой, что бы Иисус любил меня. Я не знал, как выразить то, что я хотел, и в чем нуждался, но каждой последней каплей сил которые еще оставались во мне, я закричал.
Продолжение следует.
|
начало
0
