В 1996 году я решил уволиться с телевидения.
Это был мой последний рабочий день.
Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате, кто-то мычит.
Тут повар прерывается и кричит в стену, - Папа, они тебя все равно снимать не будут!
Мычание прекращается.
Я спрашиваю, - А зачем ему сниматься, вашему папе?
- Он хочет рассказать о своей жизни, - говорит повар, - Может, сделаете вид? – Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…
- Рабочий день закончился, - отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить». Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)
Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку, и сказал сыну-повару, - Мне торопится некуда. Показывайте папу.
Заходим в полутемную комнату.
На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит, - Папа, познакомься, это самый известный режиссер.
- Это было сразу после войны, - начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть… - А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.
- Обязательно, - говорю, – Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
- Так вот, - говорит старик, - мы ездили по Польше искали сирот. Мы постановили в нашем кибуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей – сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.
Он мне говорит, - садитесь, попейте нашего чая травяного. Сижу, пью чай, а он рассказывает.
- Да, - говорит, - есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру.
- Спасибо вам огромное, - говорю настоятелю, - вы настоящий праведник!..
А он мне говорит, - и так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
- Спасибо вам, спасибо, - повторяю, - вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
- А теперь вы приехали их забрать, - он продолжает
- Повезу их на родину, - говорю.
А он мне говорит, - а как вы их отличите, детей ваших?
- Что значит, как отличу? – спрашиваю – У вас же списки остались?!
- Нет, – говорит, - Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?!
- Послушайте, - говорю, - спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.
- Вы что ж, насильно их заберете?
- Почему насильно, я им все объясню…
- Они ничего не помнят, что вы им объясните?
- Что у них были другие родители, - говорю, - что они наши дети…
- Мы их давно уже считаем нашими! детьми, - говорит.
- Но они наши дети!
- Докажите! – говорит.
- Есть у наших детей, - говорю, - одно отличие…
- Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.
И встает.
И я встаю.
И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско, - а ну - ка, ведите меня к детям.
- Хорошо, пойдемте, - говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню.
И вижу я там много – много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся.
Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне, - Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..
Молчу. Не знаю, что ему ответить.
А он мне говорит, - Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. - И продолжает… просит, - Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей, - мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю, - как поживаешь, малыш? А он мне по - польски отвечает, - здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.
- У всех польские имена, - слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски.
Их дом здесь.
И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу.
Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!..
Надо оставить все, как есть, - думаю. – И уходить.
Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.
Поворачиваюсь, чтобы идти…
Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.
Думаю, - «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»…
И тут… откуда только все берется?!.. впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…
Я вдруг спрашиваю настоятеля, - А можно, я им только один вопрос задам?..
- Можно, говорит, задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю, - «Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един»…
До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю.
Вспоминаю, как все стихло…
Такая тишины наступила!..
Гробовая тишина!..
И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна… Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят… И вижу я их глаза, - такие большущие, удивленные!...И тут спускают они ноги на пол.
И вдруг начинают ко мне бежать!.. Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу, и бегут.
И так, слету, втыкаются в меня. А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время, - Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..
Смолкает старик.
Вижу, как дрожит у него подбородок.
- Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… - говорит, - Утром и вечером повторяли, - «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце… каждого.
Снова молчит.
Я не прекращаю съемку.
Вижу, это еще не конец.
И действительно… он продолжает.
– Оглядываюсь я, - говорит он, - стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…
И вдруг начинают к нему пятиться… А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.
И тут вдруг настоятель говорит, - Дорогие мои дети…Как я счастлив… - говорит, - что вы возвращаетесь домой.
Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова…
- Все исчезнет, дети мои, - говорит, - вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего... Ничего не будет разъединять нас. - Любовь только останется, - говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!..
– Любовь, - она и есть религия, - говорит. - Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше - не больше, - возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои – … большая семья!..
И замолкает…
Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…
- А я к вам обязательно приеду!?.. – говорит он. - Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас, там, дома.
Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…
…Так я их и привез сюда, - говорит старик. Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце.
Я ими очень гордился.
… Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием…
Еще один Яаков поженился на Хане … такая была свадьба веселая!... а через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. Настоятель приехать не успел…
После этих слов старик замолчал.
Я понял, что съемка закончена.
…Я уехал из этого дома уже поздним вечером.
Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел.
Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.
Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении.
Они выжимали из меня последние соки.
Через неделю я решил просмотреть материал.
Вытащил кассету…
Пусто…
Испугался. Стал вертеть туда - сюда, проверил где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам… подумал, может у меня что-то с головой.
Одни мне сказали, что забыл включить на запись.
Другие, что может быть кассету заклинило.
Третьи… что эту камеру «JVC» надо выкинуть…
Вообщем, не снялось ничего…
Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал, - Знаете, я вам очень благодарен. Вот тебе раз! – думаю. А он говорит, - за то, что остались, выслушали его…
А потом вдруг говорит, - отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…
***
Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал…
Но не давал мне покоя настоятель.
- Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем, - Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи…
Но не отпускали меня его слова.
Пока я не нашел доказательства, что так все и будет.
Пока не встретил Учителя.
Семен Винокур
|
0
Чудесная история!Учить надо своих детей молиться с рождения!Это так трогательно!!!
